«Монтекки и Капулетти» русской литературы

Когда Толстой дебютировал в литературе с «Историей моего детства», Тургенев уже был автором «Записок охотника». Их разделяли десять лет в возрасте и каких-то десять верст между имениями Ясная Поляна и Спасское-Лутовиново. Моментально оценив дарование нового писателя, Тургенев захотел сближения с Толстым. Однако натуры обоих писателей оказались таковы, что Тургеневу пришлось однажды заключить: «Мы созданы противоположными полюсами».

Подтверждением тому стала едва не состоявшаяся в 1861 году дуэль и 17 лет вынужденного молчания после. Писатели не могли относиться друг к другу ровно. Тургенев в разные периоды жизни брал на себя роль «ангела-хранителя» Толстого, желая оградить его от всего, что мешало бы развитию его художественного таланта, а дневники молодого Толстого испещрены едва ли не ежедневными записями о Тургеневе. Попробуем разобраться в «параллельных вселенных» двух великих русских писателей.

Толстой впервые прочитал «Записки охотника» Тургенева, будучи студентом. Познакомившись с ними в «Современнике», он поставил их в один ряд с «Евгением Онегиным» и «Мерт­выми душами». Определяя влияние на себя различных литературных произведений, рядом с «Записками охотника» он сделал пометку: «очень большое впечатление».

После публикации в 1852 году в «Современнике» «Истории моего детства» Толстого, Некрасов незамедлительно послал Тургеневу журнал и специально просил его обратить вни­мание на произведение, подписанное литерами. Молодому автору не хотелось раскрывать своего имени, хотя редактор «Современника» высоко оценил рукопись и обещал ее напечатать.

Тургенев прочитал «Историю моего детства» и сразу же написал Некрасову, что нашел ее оригинальной, а в авторе увидел «талант надежный». «Пиши к нему и поощряй его писать. Скажи ему, что я его при­ветствую, кланяюсь и рукоплещу ему».

Тургенев еще не знал, кто же создатель повести. Сведений о нем не было никаких. Только в конце 1852 года Тур­генев писал А. А. Краевскому, что, по слухам, автор ее «офицер, служит на Кавказе».

Действи­тельно, на Кавказе в звании капитана служил Н. Н. Толстой, брат Льва Николаевича. Лев Толстой тогда еще не имел офицерского звания.

Тетушка Льва Николаевича Т. А. Ергольская, с ко­торой молодой Толстой делился своими тайнами, писала ему из Ясной Поляны 12 декабря 1852 года: «Твое выступление на литературном поприще вызвало много шума и произвело большое впечатление среди соседей Валериана (мужа Марии Николаевны, сестры Толстого). Все любопытствовали узнать, кто новый автор, выступив­ший в свет с таким успехом. Всех заинтересованнее в этом деле Тургенев, автор «Записок охотника»; он всех расспрашивает, нет ли у Маши брата на Кавказе, ко­торый мог быть писателем. «Ежели этот молодой человек будет продолжать так, как он начал, — гово­рит он, — он далеко пойдет».

Тургенев первым стал собирать биографические сведения о Толстом. Уже в мае 1853 года он мог сообщить И. Ф. Миницкому, что «автор прелестной повести «Детство» — некто граф Л. Н. Тол­стой... теперь он на Кавказе». Загадка была разгадана. Тургенев даже окрестил молодого писателя преемником Гоголя, «нисколько на него не похожим».

Толстой, зная, как Тургенев проникся его успехами, посвятил ему свой новый рассказ «Рубка леса». Это дало повод Тургеневу письменно обратиться к Толстому. Выразив свое восхищение, он умолял его оставить военную карьеру, вернуться в Россию и посвятить себя писательской деятельности: «Ваше орудие — перо, а не сабля». В этом письме Тургенев поставил перед Толстым вопрос выбора жизненного пути, который и так назрел у молодого Толстого.

По эмоциональной силе это письмо перекликается с последним письмом Тургенева к Толстому, в котором на смертном одре старший товарищ призывает Толстого сойти с пути философских изысканий и вернуться к литературной деятельности.

В ноябре 1855 года Толстой возвращается с Крымской войны в столицу и едет сразу в гости к Тургеневу. (Между прочим, в Петербурге жила фрейлина Александрин Толстая, родственница и постоянная корреспондентка Толстого). Тургенев вводит молодое дарование в общество писателей.

Некрасов о первой встрече с Толстым писал Боткину: «Что за милый человек, а уж какой умница! И мне приятно сказать, что, явясь прямо с железной дороги к Тургеневу, он объяснил, что желает еще видеть меня. И тот день мы провели вместе и уж наговорились! Милый, энергичный, благородный юноша – сокол!.. а, может быть, – и орел. Он показался мне выше своих писаний, уж и они хороши».

Толстой признавался, что в 26 лет столичные писатели приняли его как своего.

Толстой Л.Н.
Письмо к М.Н. Толстой.

14 апреля 1856 г. С.-Петербург.

«…Теперь я на днях кончил довольно длинную повесть «Отец и сын», которую вчера прочел Ивану Сергеевичу. Он хлопал себя по ляжке и говорил, что прелестно, но, признаюсь, я ему не очень верю. Он слишком легко восторгается... по моему предложению, все литераторы сделали фотографическую группу: Тургенев, Григорович, Дружинин, Гончаров, Островский и я...».

Тем не менее, через некоторое время Толстого ждало разочарование: столичные писатели не всегда говорят и пишут ту правду жизни, которую он сам возвел для себя в ранг идеала.

Ощутив противоречие между идеалом и столичной действительностью, он бросил ей вызов: дал полную свободу своему темпераменту, высказывался против Шекспира, Ж. Санд, Белинского, Герцена. Резкость Толстого не могла не беспокоить Тургенева и Некрасова — писателей, к которым он был наиболее близок.

«Вот все время так, говорил Тургенев, указывая на спящего Толстого А. Фету. — Вернулся из Севастополя с батареи, остановился у меня и пустился во все тяжкие. Кутежи, цыгане и карты во всю ночь; а затем до двух часов спит как убитый. Старался удерживать его, но теперь мах­нул рукой».

Тургенев не понял того внутреннего брожения, которое происходило в Толстом. Он увидел внешнюю сторону его протеста против светской столичной жизни, которую был склонен объяснить не­достатком общей культуры. Тургенев даже прозвал Тол­стого «троглодитом».

«…Вообразите: вот уже более двух недель как у меня живет Толстой (Л.Н.Т.) – и что бы я дал чтобы увидать вас обоих вместе! Вы не можете себе представить, что это за милый и замечательный человек – хотя он за дикую рьяность и упорство буйволообразное получил от меня название Троглодита! Я его полюбил каким-то
странным чувством, похожим на отеческое. Он нам читал начало своей «Юности» и начало другого романа – есть вещи великолепные!..».

Характер Толстого, полный недоверия к авторитетам и желания поколебать устоявшиеся мнения, приметил в его внешних чертах Григорович. По его свидетельству, Толстой часто всматривался из-под глубоко посаженных серых глаз и иронически улыбался.

По воспоминаниям Фета, в молодом Толстом была сильна оппозиция всем общим суждениям. О спорах Толстого и Тургенева на квартире Некрасова он писал:

«В это короткое время я только однажды видел его у Некрасова вечером, в нашем холостом литера­турном кругу и был свидетелем того отчаяния, до ко­торого доходил кипятящийся и задыхающийся от спо­ра Тургенев на видимо сдержанные, но тем более язвительные возражения Толстого.

Я не могу признать, — говорил Толстой, — чтобы высказанное вами было вашими убеждениями. Я стою с кинжалом или саблею в дверях и говорю; «Пока я жив, никто сюда не войдет». Вот это убеждение. А вы друг от друга стараетесь скрывать сущность ваших мыслей и называете это убеждением.

Зачем же вы к нам ходите? — задыхаясь, и голо­сом, переходящим в тонкий фальцет (при горячих спо­рах это постоянно бывало), говорил Тургенев. — Здесь не ваше знамя! Ступайте к княжне...

— Зачем мне спрашивать у вас, куда мне ходить! И праздные разговоры ни от каких моих приходов не превратятся в убеждения».

Вот что со слов Григоровича передавал Фет в своих «Воспоминаниях» о столкновениях Толстого с Тургеневым на той же квартире Некрасова: «Голубчик, голубчик, — говорил, захлебываясь и со слезами смеха на глазах, Григорович, гладя меня по плечу. — Вы себе представить не можете, какие тут были сцены. Ах, боже мой! Тургенев пищит, пищит, зажмет рукою горло и с глазами умирающей газели прошепчет: «Не могу больше! У меня бронхит!» — и громадными шагами начинает ходить вдоль трех комнат. — Бронхит, — ворчит Толстой вослед,— бронхит— воображаемая болезнь. Бронхит это металл!» Конечно, у хозяина, Некрасова, душа замирает: он боится упустить и Тургенева и Толстого, в котором чует капитальную опору «Современника», и приходится лавировать. Мы все взволнованы, не знаем, что говорить. Толстой в средней проходной комнате лежит на сафьяновом диване и дуется, а Тургенев, раздвинув полы своего короткого пиджака, с заложенными в карман руками, продолжает ходить взад и вперед по всем трем комнатам. В предупреждение катастрофы подхожу к дивану и говорю: «Голубчик Толстой, не волнуйтесь! Вы не знаете, как он вас ценит и любит!»

— Я не позволю ему, — говорит с раздражающимися ноздрями Толстой, — нечего делать мне на зло. Это вот он нарочно теперь ходит взад и вперед мимо меня и виляет своими демократическими ляжками».

Н. Некрасов с недоумением подчеркивал: «…мы раскрылись Вам со всем добро­душием, составляющим, может быть, лучшую (как нес­колько детскую) сторону нашего кружка, а Вы запо­дозрили нас в неискренности, прямее сказать, в нечест­ности». В этой связи он писал Толстому о Тургеневе: «Эта душа, вся раскрывающая­ся,— при Вас сжалась, и как-то упорно не размыкает­ся. Грустно вас видеть вместе. Вы должны бы быть друзьями, а вы что?»

Многое в Толстом-человеке было чуждо и Тургене­ву: «Ни одного, ни одного движения в Толстом нет естественного, — говорил Тур­генев о нем. — Он вечно рисуется. <…> Хоть три дня в щелоке вари русского офицера, а не вываришь из него юнкерского ухарства; каким лаком образованности ни отполируй такого субъекта, все-таки в нем просвечивает зверь».

Несмотря на это, Тургенев увидел главное в Тол­стом — гениальность: она влекла его к нему. «Юность» и начало «Казаков» он назвал ве­щами удивительными. Тургенев по-прежнему верил в него как в писателя и говорил о нем: если Толстой «сам не искалечит своего таланта, он уйдет очень далеко из вида ото всех нас».

Глубже других понял молодого писателя П.В. Анненков, увидев в Толстом героизм внутренней честности.

Между тем, Толстой обращает пристальное внимание на Тургенева, наблюдает за ним и записывает о нем в дневник. Кроме того, он посоветовал прочесть все повести и рассказы Тургенева В.В. Арсеньевой, которой в то время был увлечен.

В 1857 году Толстой решился на поездку в Европу. И здесь его частым спутником стал Тургенев: он знакомил Толстого с культурой Франции, с ее театрами, музеями, архитектурой, они посещали лекции в Сорбонне. Тургенев даже сообщил в письме сестре Толстого Марье Николаевне, что «в ее брате происходит перемена к лучшему...<… > Из него выйдет великий (без преувеличения) писатель и отличный человек».

Действительно, сам Толстой писал о том, что за 2 месяца в Париже ему ни разу не стало скучно, поскольку он постоянно впитывал новое. Он посетил Лувр. Проводил время с Некрасовым и Тургеневым.

Толстой всматривался не только в Париж, но и в своего друга, о встречах с которым он записывал в дневник почти каждый день. Вот некоторые его записи за февраль — март 1857 года: «13 февраля... Тургенев мнителен и слаб до грустного». «10/22 февраля. Тургенев — дитя». «13/25 февраля. Тургенев гибнет». «14/26 февраля. Пришел Тургенев, с ним обедал и краснел... Потом пошел к Тургеневу и легко и приятно болтал с ним до часу». «17 февраля. Обедал с Тургеневым и было легко, он просто тщеславен и мелок». «18 февраля. Тургенев плавает и барахтается в своем несчастии». «19 февраля. У Тургенева грустно». «20 февраля. С Тургеневым ходил, он тяжел и скучен... Сидел с Тургеневым часа три приятно».

Особенно интересна запись от 27 марта: «Проснулся в 8, зашел к Тургеневу. Оба раза, прощаясь с ним, я, уйдя от него, о чем-то плакал. Я его очень люблю. Он сделал и делает из меня другого человека».

Во Франции Толстой стал свидетелем смертной казни через гильотину. По его признанию, это зрелище ужаснуло его и долго не давало покоя.

В Швейцарии он поселился в Кларане, тесно общался со своей двоюродной теткой и другом, фрейлиной Александрой Толстой. Толстой отмечал, что Швейцария не уступает Кавказу, восхищался в дневнике полями нарциссов «со счастливым, белым весенним запахом».

Но и Швейцария оставила привкус неприятных впечатлений. В Люцерне уличный певец прекрасно пел тирольские песни, но слушатели не дали ему ни гроша. Толстой пригласил его на ужин, и в ресторане к нему тоже отнеслись с пренебрежением. Все это возмутило Толстого. Он описал этот случай в рассказе «Люцерн». Тургенев посоветовал Толстому не создавать «морально-этических проповедей вроде Люцерна».

Толстой побывал в Турине, Берлине, Дрездене, где в картинной галерее увидел «Мадонну» Рафаэля. Многие годы репродукция этого произведения, подаренная А.А.Толстой, находилась в яснополянском кабинете писателя.

30 июля 1857 года Толстой морем вернулся на Родину. В кругу друзей он прочитал рассказ «Люцерн», но его мало кто оценил, как и рассказ «Альберт», в котором прототипом главного героя стал петербургский скрипач Г. Кизеветтер.

В 1857 году, уже в России, Толстой записывает только хорошее о Тургеневе, называет его «Ванечкой».Тургенев, в свою очередь, увещевает Толстого не тратить все силы на дела облесения и хозяйства.

Толстой ему представлялся «вином, которое перебродит и станет напитком, достойным богов». При этом в письме В.П. Боткину появляется фраза: «Мы созданы противоположными полюсами».

В 1858 году Толстой и Тургенев ездили в Тулу для участия в выборах дворянских депутатов в комитет по улучшению крестьянского быта. Тургенев вновь был не доволен, что друг забросил литературу: «Толстой в агрономии, сам таскает снопы, влюбился в крестьянку и о литературе слышать не желает».

Толстого назначили мировым посредником, но через некоторое время ему пришлось подать в отставку: он стремился защищать только крестьян и рассорился с помещиками.

К 1859 году им завладела идея улучшения народного образования, и в Ясной Поляне открылась бесплатная школа для крестьянских детей. Поначалу в деревне думали, что «грах» обучит детей бесплатно и отдаст царю в солдаты, однако вскоре ученики познакомились с новыми принципами свободного и творческого образования.

Летом 1860 года вместе с семьей сестры, Марьи Николаевны, Толстой уехал к умирающему брату Николеньке (умер 20 сентября того же года в Гиере).

Во второй заграничной поездке Толстой пытался постичь основы европейской педагогики, однако немецкие школы не понравились из-за муштры и побоев. Толстой посчитал, что в России образование должно идти своим путем, и вскоре занялся изданием педагогического журнала «Ясная Поляна», выпустив 12 номеров.

Тургенев подметил, что Толстой в это время вернулся к художественному творчеству, усердно работал над «Казаками». Своим французским друзьям-писателям Тургенев говорил, что «не достоин развязать ремень на его обуви».

По возвращении из Европы Толстой и Тургенев вместе оказались в гостях у Фетов.

Конфликт случился утром 27 мая 1861 г. в селе Степановка в имении Фетов. Никого, кроме хозяев, в доме не было. Разговор зашел о воспитании за границей любимой внебрачной дочери Тургенева Пелагеи (Полины), которой английская гувернантка порекомендовала всегда иметь сумму на благотворительные цели, а также самостоятельно чинить одежду бедным.

Толстой почувствовал якобы фальшь добрых стремлений, которую насаждала европейская педагогика, и не мог говорить об этом без иронии. Тургенев вспыхнул и едва не ударил Толстого. Впрочем, он так же быстро остыл и принес свои извинения хозяевам дома.

В ответ на произошедшее Толстой написал Тургеневу письмо с требованием принести письменные извинения ему лично. В противном случае Толстой выразил готовность стреляться. Тургенев не колеблясь написал такое письмо, но, к сожалению, оно не достигло адресата, чем еще больше вызвало гнев Толстого. Он еще раз написал о желании разрешить конфликт с помощью дуэли.

«Надеюсь, что Ваша совесть Вам уже сказала, как Вы не правы передо мной, особенно в глазах Фета и его жены. Поэтому напишите мне такое письмо, которое бы я мог послать Фетам. Ежели же Вы находите, что требование мое несправедливо, то известите меня. Я буду ждать в Богуслове».

«…В ответ на Ваше письмо я могу повторить только то, что я сам почел своей обязанностью объявить Вам у Фета: увлеченный чувством невольной неприязни, в причины которой теперь входить не место, я оскорбил Вас безо всякого положительного повода с Вашей стороны и попросил у Вас извинения. Это же самое я готов повторить теперь письменно – и вторично прошу у Вас извинения. Происшедшее сегодня по утру доказало ясно, что всякие попытки сближения между такими противуположными натурами, каковы Ваша и моя, – не могут повести ни к чему хорошему; а потому я тем охотнее исполняю мой долг перед Вами, что настоящее письмо есть, вероятно, последнее проявление каких бы то ни было отношений между нами...».

Тургенев принял повторный вызов, но попросил отсрочить дуэль до осени, когда он вернется в Россию. По воспоминаниям С.А. Толстой, стали распространяться слухи о трусости Тургенева, и тогда, в свою очередь, Тургеневу пришлось вызывать Толстого на дуэль. Вскоре он получил от Толстого письмо с уверением, что слух о распространении им копии оскорбительного письма есть чистая выдумка. Так Тургенев отменил свой вызов, и стреляться не пришлось.

Чего бы лишилась мировая литература, если бы дуэль состоялась? «Отцов и детей», «Дыма», «Нови», «Вешних вод», стихотворений в прозе — либо «Войны и мира», «Анны Карениной», «Воскресения», «Хаджи-Мурата».

После ссоры и не состоявшейся дуэли писатели не общались, но следили за творчеством друг друга. Уже в конце 1861 года Тургенев спрашивал Фета, как поживает Толстой. «Нам следует жить, как будто мы существуем на различных планетах или в разных столетиях», — писал Тургенев.

Оба стали усердно заниматься художественной работой. Тургенев испытал настоящий восторг от «Казаков» Толстого. «Хотя мы с ним монтекки и капулетти, но я принимаю в нем большое участие и с удовольствием узнаю, что ему хорошо», — признался он в письме И.П. Борисову.

Когда Толстой сломал руку, Тургенев переживал, сможет ли он продолжить работу над романом «Война и мир». С появлением романа Тургенев назвал Толстого первым среди наших современников, «антеем, берущим все силы от земли, от жизни».

Толстой тоже читал все художественные произведения Тургенева. Он сказал Фету, что ему дорого мнение его и человека, которого не любит, — Тургенева.